Название: Дом (Пряслины - 4). Жанр: Ироническая фантастика. Серия: Библиотека отечественной классической художественной литературы. Роман- тетралогия « Братья и сестры » – летопись народной жизни почти за полвека. В центре повествования семья Пряслиных, тружеников одного из. Блог «Лучшие школьные сочинения» – место, где можно бесплатно списать готовые. Пересказ тетралогии Абрамова «Пряслины». Написала : Яна Николайчук.
Братья и сестры Абрамов Ф. А. Рейтинг книги: Загрузка.. Роман- тетралогия «Братья и сестры» – летопись народной жизни почти за полвека. В центре повествования семья Пряслиных, тружеников одного из советских колхозов. Первая часть произведения описывает жизнь русской деревни в годы Великой Отечественной войны.
Тетралогия под общим названием «Братья и сёстры». Пряслины - все книги серии. Электронная библиотека BooksCafe.net скачать бесплатно 200 000 книг. Тетралогия под общим названием « Братья и сёстры ».
В романе воплощены народные характеры, воссоздана реальная жизнь простых людей. Роман. Помню, я чуть не вскрикнул от радости, когда на пригорке, среди высоких плакучих берез, показалась старая сенная избушка, тихо дремлющая в косых лучах вечернего солнца.
Позади был целый день напрасных блужданий по дремучим зарослям Синельги. Сена на Верхней Синельге (а я забрался в самую глушь, к порожистым перекатам с ключевой водой, куда в жару забивается хариус) не ставились уж несколько лет. Травища – широколистый, как кукуруза, пырей да белопенная, терпко пахнущая таволга – скрывала меня с головой, и я, как в детстве, угадывал речную сторону по тянувшей прохладе да по тропам зверья, проложенным к водопою. К самой речонке надо было проламываться сквозь чащу ольхи и седого ивняка. Русло речки перекрестило мохнатыми елями, пороги заросли лопухом, а там, где были широкие плеса, теперь проглядывали лишь маленькие оконца воды, затянутые унылой ряской. При виде избушки я позабыл и об усталости, и о дневных огорчениях. Все тут было мне знакомо и дорого до слез: и сама покосившаяся изба с замшелыми, продымленными стенами, в которых я мог бы с закрытыми глазами отыскать каждую щель и выступ, и эти задумчивые, поскрипывающие березы с ободранной берестой внизу, и это черное огневище варницы, первобытным оком глянувшее на меня из травы!
По бокам – скамейки с выдолбленными корытцами для кормежки собак, в корытцах зеленеет вода, уцелевшая от последнего дождя. Сколько раз, еще подростком, сидел я за этим столом, обжигаясь немудреной крестьянской похлебкой после страдного дня! За ним сиживал мой отец, отдыхала моя мать, не пережившая утрат последней войны. Так уж повелось исстари: редкий подросток и мужик, приезжая на сенокос, не оставлял здесь памятку о себе. И каких тут только знаков не было! Кресты и крестики, ершистые елочки и треугольники, квадраты, кружки.
Потом пришла грамота, знаки сменили буквы, и среди них все чаще замелькала пятиконечная звезда! Северный крестьянин редко знает свою родословную дальше деда. И может быть, этот вот стол и есть самый полный документ о людях, прошедших по пекашинской земле. Вокруг меня пели древнюю, нескончаемую песню комары, тихо и безропотно осыпались семенники перезрелых трав. И медленно, по мере того как я все больше и больше вчитывался в эту деревянную книгу, передо мной начали оживать мои далекие земляки. Вот два давнишних полуискрошившихся крестика, вправленных в веночек из листьев. Должно быть, когда- то в Пекашине жил парень или мужик, который и букв- то не знал, а вот поди ж ты – сказалась душа художника.
А кто оставил эти три почерневших перекрестья, врезанных на диво глубоко? Внизу маленький продолговатый крестик, прочерченный много позже, но тоже уже почерневший от времени.
Не был ли человек, носивший родовое знамя трех перекрестий, первым силачом в округе, о котором из поколения в поколение передавались были и небылицы? И как знать, может, какой- нибудь пекашинский паренек, много- много лет спустя, с раскрытым ртом слушая восторженные рассказы мужиков о необыкновенной силе своего земляка, с сожалением поставил крестик против его знамени. Весь захваченный расшифровкой надписей, я стал искать знакомых мне людей. И нашел. Л Т МБуквы были вырезаны давно, может еще тогда, когда Трофим был безусым подростком. Но удивительно: в них так и проглядывал характер Трофима.
Широкие, приземистые, они стояли не где- нибудь, а на средней плахе столешницы. Казалось, сам Троха, всегда любивший подать товар лицом, топал посередке стола, по- медвежьи вывернув ступни ног. Рядом с инициалами Трофима размашисто и твердо выведены прямые.
С С АТут уж нельзя было не признать широкую натуру Степана Андреяновича. А Софрон Игнатьевич, тот, как и в жизни, обозначил себя крепкими, но неказистыми буквами в уголку стола. У меня особенно потеплело на сердце, когда я неожиданно наткнулся на довольно свежую надпись, вырезанную ножом на видном месте: М. Пряслин 1. 94. 2Надпись была выведена уверенно и по- мальчишески крикливо. Нате, мол, – на Синельгу пришел новый хозяин, который не какие- то палочки да крестики или жалкие буквы может поставить, а умеет расписаться по всем правилам. Она проходила на моих глазах.
Но где же главные страдницы, потом и слезой омывшие здешние сенокосы? Ни одной женской надписи не нашел я на столе. И мне захотелось хоть одну страничку приоткрыть в этой деревянной летописи Пекашина. Но по весне, когда гремучими ручьями схлынут снега, каждая деревня выглядит по- своему. Одна, как птичье гнездо, лепится на крутой горе, или щелье по- местному; другая вылезла на самый крутой бережок Пинеги – хоть из окошка закидывай лесу; третья, кругом в травяных волнах, все лето слушает даровую музыку луговых кузнечиков.
Пекашино распознают по лиственнице – громадному зеленому дереву, царственно возвышающемуся на отлогом скате горы. Кто знает, ветер занес сюда летучее семя или уцелела она от тех времен, когда тут шумел еще могучий бор и курились дымные избы староверов? Во всяком случае, по загуменью, на задворках, еще и теперь попадаются пни. Полу истлевшие, источенные муравьями, они могли бы многое рассказать о прошлом деревни. И хоть эти пашни давно уже считаются освоенными, а их и поныне называют навинами. Таких навин, разделенных перелесками и ручьями, в Пекашине великое множество.
И каждая из них сохраняет свое изначальное название. То по имени хозяина – Оськина навина, то по фамилии целого рода, или печища по- местному, некогда трудившегося сообща, – Иняхинcкие навины, то в память о прежнем властелине здешних мест – Медвежья зыбка. Но чаще всего за этими названиями встают горечь и обида работяги, обманувшегося в своих надеждах.
Калинкина пустошь, Оленькина гарь, Евдохин камешник, Екимова плешь, Абрамкино притулье. Всю жизнь северный мужик прорубался к солнцу, к свету, а лес так и напирал на него: глушил поля и сенные покосы, обрушивался гибельными пожарами, пугал зверем и всякой нечистью. Оттого- то, видно, в пинежской деревне редко кудрявится зелень под окном. В Пекашине и доселе живо поверье: у дома куст настоится дом пуст. Бревенчатые дома, разделенные широкой улицей, тесно жмутся друг к другу. Только узкие переулки да огороды с луком и небольшой грядкой картошки – и то не у каждого дома – отделяют одну постройку от другой. Иной год пожар уносил полдеревни; но все равно новые дома, словно ища поддержки друг у друга, опять кучились, как прежде.
Весна, по всем приметам, шла скорая, дружная. К середине апреля на Пинеге зачернела дорога, уставленная еловыми вешками, засинели забереги. В темных далях чернолесья проглянули розовые рощи берез. С крыш капало. Из осевших сугробов за одну неделю выросли дома – большие, по северному громоздкие, с мокрыми, потемневшими бревенчатыми стенами. Днем, когда пригревало, в косогоре вскипали ручьи и по деревне волнующе расстилался горьковатый душок оттаявших кустарников. Люди успели переговорить и о последних сводках Совинформбюро, и о письмах земляков с фронта, посетовали, что от союзников все еще нет подмоги, а председателя не было. Наконец на улице раздался конский топот.– Едет наш Еруслан, – сказал кто- то со вздохом.
Шум и грохот на лестнице, визг половиц в коридоре – и в контору не вошел, а влетел коренастый мужичина в кубанке, лихо заломленной на самый затылок, в стеганке защитного цвета, туго перетянутой военными ремнями. Нахлестывая плеткой по голенищу, словно расчищая себе дорогу, он стремительно, враскачку, прошагал к председательскому столу, бегло окинул колхозников лихорадочно блестевшими глазами.– Заждались? Ничего, привыкайте – время военное. А где бригадиры номер три и четыре?– Они, Харитоша, еще давеча ушли? Генеральная линия сев. Я зачну сегодня без всякой политической подкладки – прямо с голой картины колхоза.
Все по обыкновению приготовились слушать очередную речь председателя о международной обстановке, о положении на фронтах, его нескончаемые сетования на разнесчастную судьбу, обрекшую его воевать в тылу с бабьем.– А картина эта. Знамя, где, спрашиваю, знамя?
В переднем углу в «Красном партизане» Проньке Фролову затылок греет. Хлеб в прошлом году упустили под снег? Сенокос до ста не дотянули? Ежели так катиться дальше – это в наше- то геройское время! По комнате, путаясь в золотой россыпи апрельского солнца, сизыми волнами расстилался чад самосада.
Лихачев властно сказал: – Бригадир номер один, говори! Федор Капитонович пожал узкими плечами, не спеша встал: – По нонешним временам я так понимаю – терпимо.
Семена на всходы пробованы, без плугов да борон тоже в поле не выедем – это уж как всегда. Ну а ежели в части навоза и маловато, да опять же война – понимать надо. И Федор Капитонович, со значением посмотрев на колхозников, сел.
В глазах Лихачева мелькнула растерянность: – Что ты мне портянку жуешь? Товарищ Сталин как сказал? Перестроить всю работу на военный лад!
Сроки – вот об чем речь.– Это уж как стихея, товарищ Лихачев, – развел руками Федор Капитонович. Будет тепло – раньше прикончим, а ну как сиверок? Старой да малой, да баба, как говорится по отсталости? Вот и получается: семена- то в землю втолочим, а что соберем? Да ведь это разор колхозу и всей державе!– Выкладывай! Так понимать надо? Взгляды всех обратились к черноглазой женщине в белом платке, сидевшей у окна рядом с молоденькой девушкой.
Федор Капитонович живехонько вскочил на ноги, всплеснул руками: – Да что ты, бог с тобой, Анфиса Петровна! Такое скажешь – «посевы сокращать». Об этом и думать не смей! А подумала ты, Анфисьюшка, что такое площадя, с чем их едят- кушают?
Ну хорошо же, растолкую я тебе. А при теперешнем уходе – и вовсе погибель наша. А вот ежели получше за ближние поля взяться – картина сразу взыграет, все пары окупятся. Сами знаете, хорошая овца трех худых заменит.
А с умом повести дело – дальние навины списать можно. В районе тоже люди, и к ним подход найдется.